Честно говоря, я не хотел смотреть этот фильм. Боялся. Боялся увидеть очередную «чернуху», конечно. Потому как «если видишь, что бородатые люди друг друга душат, — ну, значит, это что-то из русской истории показывают».
Верно и обратное — если про русскую историю, то без бородатых людей, душащих друг друга — никак. Иначе не поверят. Как это: русская история, а никто никого не душит, не расстреливает, не гонит на танки с одной винтовкой на троих или черенком от лопаты, не бросает в Афганистане на съедение моджахедам с кривым пулеметом? — Зритель не поймет! А кто у нас зритель?
Нет, я серьезно: я действительно хочу понять, для кого снимается это всё? На меня-то этот поток явно не рассчитан. А кто пишет все эти восторженные рецензии? Кто отбивает ладони в Каннах? Вот для них это и снято. На государственные деньги. То есть я налоги плачу, государство эти налоги дает Бондарчуку, Михалкову и Лунгину, а они на мои деньги снимают такое, что приходится бегать между телевизором и унитазом.
И клянусь вам: чтобы, в очередной раз отблевавшись, оторваться от унитаза и
пойти к телевизору, мне нужна вся моя сила воли. Вся без остатка. Так было с
«9-й ротой», так было с «Обитаемым островом», так было с «Царем» и точно так же
будет и с очередным «щедевром» от боярина Михалкова. Только желание смотреть на
мир ясно и видеть всё, что в нем происходит, заставляет меня возвращаться к
экрану и вставлять себе под веки спички.
Вообще у нас в кино забавные тенденции имеются. Да и не только в кино. Вот в
народе за Иоанном Четвертым закрепилось прозвище «Грозный». Не «мучитель», не
«пытатель», не «ужасный», а именно — Грозный. Хотя народу он убил много. А за
Николаем Вторым — Кровавый. А у интеллигенции, особенно творческой, все
наоборот: царь, усиливший Россию в десятки раз — плохой, а тот, при котором мы
«Россию потеряли» — хороший. Сталин, при котором СССР стал сверхдержавой —
плохой, а Горбачев и Ельцин, при которых народ начал вымирать, а государство
разрушилось — хорошие. Невольно задумываешься: а наша ли это интеллигенция?
Деньги из бюджета распределяются тоже загадочно. Вот если провести опрос на
предмет: дать Михалкову из бюджета 35.000.000 долларов на «Утомленных Солнцем —
2» или закупить на эти деньги девятнадцать танков Т-80? Каков будет
результат?
Дать денег Бондарчуку или вместо этого купить новый истребитель?
Отснять нового «АдмиралЪа-2», в котором Колчак воскреснет, или подкинуть деньжат
на науку? И что удивительно — кругом демократия, а нас никто не
спрашивает.
С Бондарчуком все проще: он просто посредственность, и просмотр его произведений в основном вызывает к жизни мою жадность, поскольку я смотрю на его картину как на загубленные деньги. Сложнее с Михалковым. Никита Сергеич снял несколько фильмов, которые я считаю своими любимыми — «Свой среди чужих» и «Сибирский цирюльник». Никита Сергеич талантлив. Поэтому когда он снимает «чернуху», она действительно забирается в душу.
С Лунгиным все одновременно и проще и сложнее. У Лунгина, конечно,
присутствует талант, но никак не могу определить, в чем он и каков его размер.
Дело в том, что творчество Лунгина — это Мамонов. Лунгин может что-то
прибавить к Мамонову или отнять, но главное все равно неизменно: Лунгин =
Мамонов. Это основа основ.
С тех пор как Лунгин встретил Мамонова, он превратился в «того самого Лунгина, который снимает Мамонова». По-моему, Лунгин это прекрасно понимает и использует возможности на 120%. Он выводит Мамонова напоказ, как цыгане выводят медведя. Медведь пляшет и ревет, народ в восторге, цыган в прибытке. Сам же Мамонов — человек, близкий к гениальности, настолько не от мира сего, что, похоже, вообще не очень в курсе относительно того, что с ним происходит. Он настолько гениален, что, наверное, мог бы сыграть и ангела и медведя без грима. И возможно, даже и не переодеваясь. Вот эту гениальность Мамонова и использует Лунгин из фильма в фильм.
Кстати, о медведе. У меня сложилось впечатление, что медведю на самом деле уделили достаточно много внимания в картине. Медведь, раздирающий на части людей, по Лунгину — это и есть олицетворение государства. И не просто государства, а именно русского: «Ты всему миру показал, что ад мы несем в себе», — говорит митрополит Филипп Грозному. Что он имел в виду? Кто это «мы»? Ведь не случайно он говорит не «ты несешь», не «вы несете» или еще что-то подобное, а именно «мы»?
Что общего у Филиппа и Грозного? Только русскость. И в этой русскости — ад,
который видит весь мир, глядя на русского грозного царя. С «мы» мы определились.
А вот что такое «весь мир», которому «мы» свой ад показываем? Очевидно, мир
Лунгина довольно серьезно отличается от реального мира средневековья. Иване
Грозном было казнено около 4 тысяч человек.
В том же родном для Грозного шестнадцатом веке инквизиция осудила на смерть
всех жителей Нидерландов. В результате было казнено 25 тысяч человек. В Германии
при Карле V было казнено около 100 тысяч человек. В Англии при Генрихе VIII за
14 лет было повешено 72 тысячи человек. В Англии с 1558 года по 1603 при
Елизавете казнили 89 тысяч человек. Варфоломеевская ночь во Франции унесла жизни
20 тысяч протестантов-гугенотов. За это Римский папа наградил отличившихся
специальной медалью.
Что мог увидеть в Грозном необычного «весь мир»? Ну, разве только то, что тот
не только казнил, но и потом бегал по монастырям каяться. Неуместная для монарха
того времени рефлексия. Я бы даже сказал — забавная. А возможно, что и пугающая.
Возможно, именно эта черта и легла в основу мифа об Иоанне Грозном как о самом
жестоком правителе своего века, а заодно и о «широкой и необъяснимой русской
душе», которую так любят поминать зарубежные и отечественные русофобы. В Европах
— там все понятно: казнили — значит, надо было. Никакой рефлексии, одни награды.
А тут... В понимании европейского монарха, каяться после того, как казнил
инакомыслящего, изменника, преступника мог только сумасшедший.
Образ «Царя-Медведя», раздирающего подданных на части, движимого темным,
глубинным и, конечно же, исконно русским инстинктом — хребет русофобии.
Несем ли мы в себе ад? Возможно. Но не «всему миру» об этом судить. Это я не
к тому, что «а у вас негров вешают», а к тому, что все познается в сравнении, и
для того, чтобы назначать кого-то в исключительные злодеи, а целый народ
обвинять в «прирожденном холопстве», нужно иметь на руках твердые доказательства
того, что большинство других в этих же обстоятельствах были значительно
милосерднее и праведнее. А доказательства у нас говорят об обратном.
Что же российское государство и народ имели на самом деле от грозного царя?
Оно имело от него реформы.
Военную, включая модернизацию армии и превращение ее в самую технически
оснащенную армию Европы, новый судебник, по которому феодалам запрещалось
крепостить крестьян. Царь организовал первую типографию, ввел местное
самоуправление, суд присяжных, налоговую реформу, весьма прогрессивную по меркам
того, а может быть, и по меркам нынешнего времени. Вел несколько успешных войн.
Сами помните: «Казань брал, Астрахань брал, а Шпака не брал». Шпака Иоанн
Васильевич действительно не брал. Он присоединил Сибирь. При нем был организован
специальный государственный фонд для выкупа «русского полона» из татарских
государств, часто промышлявших набегами.
Все это как-то не вяжется с образом пьяного от крови психа в шапке Мономаха.
Откуда же этот анекдотический персонаж, которым тыкают в каждого русского? За
что же его так ненавидят? Казнил, вроде бы поменее других, государство упрочил,
расширил. За что же?
Да вот за это за самое. Он создал самое мощное государство в Европе. Огромное
по территории и богатствам. Третий Рим. И это ужаснуло правителей Европы. Это
вызвало к жизни ту русофобию, которую мы наблюдаем сейчас — смесь страха и
жадности.
Кстати, о жадности. Грозный ввел монополию на внешнюю торговлю. «Деловые
люди» такого не прощают.
Внутренняя оппозиция была порождена ущемлением интересов крупных феодалов. В
результате военной реформы они вынуждены были потесниться перед воеводами
простого происхождения и подчиняться общевоинской дисциплине. В результате
принятия нового судебника и земских грамот они лишались возможности кабалить
крестьян, судить по собственному произволу, лишались изрядного источника
доходов. Да и много еще чего. Фактически получалось так, что реформы, шедшие
государству на пользу, были во вред крупным феодалам. Интересы России и
боярства вошли в прямое противоречие. Знати было непонятно, как это их
интересами и привилегиями можно пожертвовать ради какого-то государства и
населяющего его быдла.
Заговоры и измены (вполне реальные, а отнюдь не воображаемые, как нам
рассказывает Лунгин) следовали один за другим. В начале своего правления Грозный
предпочитал изменников прощать. Даже таких, которых немедленно казнили бы в
любом другом государстве. Некоторых прощал даже дважды.
Курбский — светоч нынешней российской либеральщины, превозносимый ими как
первый диссидент и прочая и прочая, невинный агнец, согласно документам
оставленным им — задолго до бегства вошел в контакт Литвой и поправлял свое
пошатнувшееся финансовое положение за счет передачи Литве военных сведений.
Когда он почувствовал, что следствие по одному из расследуемых тогда дел может
вывести на него, Курбский взял у монахов Печерского монастыря огромный займ, и
смылся. После этого он сдал иноземному правителю по описи всю русскую
резидентуру и сотворил еще много чего хорошего.
Никого не напоминает? Мне вот тоже эта история напомнила о другой иконе
современного российского либерализма — генерале Власове. Два сапога — пара, две
оглобли — упряжка, два столба — виселица.
В судьбе либерала Курбского не только это примечательно. Получив за свое
предательство в управление ковельское княжество, Курбский незамедлительно
приступил к грабежам, пыткам и расправам над местным населением. То есть занялся
привычным делом.
Протестуя против поборов и притеснений со стороны Курбского,
ковельцы буквально завалили городской магистрат жалобами на него. (Некоторые из
этих жалоб, кстати, опубликованы в упоминавшемся выше Собрании документов.
Работая над образом своего свободолюбивого «героя», и с ними тоже нелишне было
бы ознакомиться г-ну Радзинскому.) Особо острый конфликт случился у Курбского с
ковельскими евреями, из которых он незаконно вымогал крупные суммы денег. Когда
они отказались ему платить, рассвирепевший князь велел своему уряднику
(управляющему) Ивану Келемету (дворянину, бежавшему вместе с ним из России)
вырыть во дворе Ковальского замка большую яму, наполнить ее водой и пиявками, а
затем сажать в эту яму евреев, держа их там до тех пор, пока они не дадут
согласие выплатить требуемые деньги. Как свидетельствуют документы, «вопли
истязаемых были слышны даже за стенами замка». Ввиду такого вопиющего произвола
за своих единоплеменников вступилась еврейская община соседнего г. Владимира,
приславшая в Ковель своих представителей с требованиями прекратить пытки и
восстановить законный порядок в соответствии с королевскими привилегиями. Но
вышедший к ним И.Келемет спокойно заявил, что никаких их «привилегий» он знать
не хочет, что делает все исключительно по приказанию своего князя, а князь может
наказывать своих подданных, как ему вздумается, даже смертью, и ни королю, ни
вообще никому другому нет до этого никакого дела...
Развязка
сего конфликта произошла уже на Люблинском сейме, куда община Ковеля послала
своих депутатов и где в это же время присутствовал и Андрей Курбский. На князя
официально была подана жалоба самому королю. Но... даже во время начавшейся
тяжбы князь, нисколько не смущаясь и не считая себя виновным, продолжал
утверждать, что действовал совершенно законно, ибо имеет полное право
собственности «на волость Ковельскую и ее обывателей».
Не нравился Иоанн и Церкви, несмотря ни на какие пожертвования и ни на какое
строительство монастырей и церквей. Иоанн удалял Церковь от государственных дел.
Это сейчас разделение Церкви и государство воспринимается как норма, тогда это
не было столь очевидно.
Романовым тоже была выгодна демонизация Иоанна — при Романовых Рюриковичи так
и не перевелись, и их долго еще боялись. Сменилось уже несколько царей новой
династии, а Анна Иоанновна все еще старалась отправить дворян с кровью Рюрика
куда подальше — к черту на рога. Именно поэтому среди Рюриковичей мы имеем
несколько освоителей Крайнего Севера.
Противостояние с боярством, с Церковью, с Курбским, с Литвой, с Казанью,
реформы... всё это осталось за рамками фильма Лунгина. С экрана на нас смотрит
юродивый, одержимый собой и своей жестокостью религиозный фанатик, ждущий конца
света, лишенный милосердия и разума. Маньяк, как и положено, окружен сворой
психопатов и палачей, в которых легко угадать намеки на советское НКВД и КГБ
(предшественников ФСБ — это упомянуть обязательно). В сценарии все доведено до
карикатуры, до комикса. Даже царица изображена полусумасшедшей, сдвинувшейся на
жажде крови бабой, которой более приличествует бандитская малина или сатанинская
оргия, а не хоромы православного царя. Тоже узнаваемый персонаж — она как будто
бы списана с образов солженицынских женщин-следователей из «Архипелага».
Фактически фильм держится на великолепной операторской работе Тома Стерна,
работавшего когда-то с самим Иствудом, и гениальных актерах — Мамонове,
Кузнецове, Домогарове и Янковском. Их игра делает весь фильм. Они настолько
хороши на фоне откровенно слабого и глупого сценария, что у меня возникла
странная мысль: «А что было бы с фильмом, если бы Мамонов играл митрополита
Филиппа, а роль Ивана Грозного отдали бы Янковскому?»
Задаю себе этот вопрос, и меня начинает разбирать нехороший смех: да, такой
фильм был бы больше похож на правду. То есть сценарий настолько слаб, что весь
фильм можно перевернуть с ног на голову, отдав роли другим актерам.
Сам Лунгин о своем фильме сказал: «Исступленная, больная, искалеченная вера
Ивана Грозного (Мамонова) бешеным ураганом налетает на спокойную, тихую, благую
веру митрополита Филиппа (Янковского) — и вокруг льется кровь, вокруг на глазах
зарождается та Россия, в которой мы живем и по сей день».
Вот оказывается,
где живет Лунгин. Не иначе как его каждый день Мамоновым травят, а не
государственные деньги на выражение своего мнения об этом государстве дают.
Вообще во всем этом фильме всё пахнет клеветой и подлостью. И всеобщая
поголовная невиновность жертв, и тихое скромное умолчание об их истинных
мотивах, и... да всё. Решительно всё. Даже преступления Грозного (а они были!) в
фильме не настоящие, а придуманные. Например, сожжение монахов в конце картины.
Все это происходит потому, что если показать настоящие преступления Грозного,
настоящую его жестокость, пришлось бы показывать и его мотивы, и настоящих его
жертв, а этого делать ни в коем случае нельзя — цель не будет
достигнута.
А цель состоит в том, чтобы человека, смотрящего это кино, охватывало
омерзение к российской истории. Так, чтобы он себе жилы зубами рвал, пытаясь
выкусить из них все, что хоть как-то связывает его с Грозным. А связей много. Да
— через Сталина в том числе.
Чтобы так человек боялся и ненавидел слова «репрессии» и «опричнина», что и думать бы не смел о каком-либо государстве, о каком-либо союзе народа и верховной власти, который защитит его от современных бояр, которые тут, рядом, и все еще не сняли ноги ни с царского трона, ни с его сгорбленной спины.
«Не сопротивляйся нам, а то станешь как он!» — говорят нам сценарист и режиссер. — «Откажись, и твоя совесть успокоится!»
Весь фильм проникнут духом исторического ябедничанья: «Не люби Грозного, он
плохой!». В конце Лунгин дает картину идеального народа — народ не приходит на
царский пир, и по столам с яствами бродят уличные собаки. «Где мой народ?» —
произносит царь, одиноко сидящий на своем троне. Но в ответ только тишина и
собачий вой. Вот идеальный народ. Это народ, который не пришел. Его нет. На
самом деле все, и режиссер тоже, прекрасно понимают, что народ бы пришел, но это
— вечная беда либералов — «народ не тот».
Я смотрел на все это и видел все эти гадкие мелочные мыслишки и идейки. Было
удивительно противно. Как-то особенно противно. Наверное, от того, что вся эта
мертвечина была создана с помощью настоящих гениев российского актерского
искусства и оттого ожила и задышала.
Именно поэтому я назло всему в конце на вопрос царя: «Где мой народ?»
ответил: «Я здесь».
Я здесь, я никуда не делся, я принимаю оставленное наследство вместе с кровью и святостью, войнами и репрессиями, победами и поражениями, позором и честью. Вместе с Грозным и Филиппом, Донским и Радонежским, Сталиным и Сахаровым. Это всё — моё. И никто не заставит меня отказаться, как бы ни пугали. Испугался бы, да совесть не велит.